ИСТОРИЯ МЕСТА В СТИХАХ ПРОГУЛКИ РЕГИОН ССЫЛКИ ЧАТ ФОРУМ

Моя детская и отроческая жизнь прошла на фоне этого замечательного памятника. Точнее сказать, памятник Лермонтову, воздвигнутый в пятигорском сквере скульптором Опекушиным, был действующим лицом в судьбе послевоенного поколения. Это было чудесное время, когда кассетная культура еще не теснила домашнее чтение. В то время семья по вечерам собиралась не у телевизора, а за круглым столом. И кто-нибудь из взрослых открывал книжку сказок Пушкина или роман Толстого, но чаще других авторов читали Лермонтова, потому что его упругим, напряженным и страстным словом был пронизан сам воздух Пятигорска. Это о нем молчали горы, о нем грезили гроты, его шаги хранили тропинки окрестных холмов, о нем пела Эолова арфа. Он был всем, и все было им.

В Лермонтовский сквер водили на прогулку малышей, и, обходя памятник поэту, подняв голову вверх, чтобы рассмотреть его лицо, ребенок с интересом спрашивал: "Кто это?". И с этого вопроса начиналось его знакомство с Лермонтовым.

Помню, как моя бабушка, Ирина Васильевна, взяв с собой, кроме меня, еще двух соседских девочек, водила нас в этот сквер. И когда мы, наигравшись и набегавшись, усаживались рядом с ней на скамейку, она читала нам "Дары Терека". Читала наизусть, с неожиданно молодыми, горячими интонациями:

Терек воет, дик и злобен,
Меж утесистых громад,
Буре плач его подобен,
Слезы брызгами летят...
      

И мы замирали, околдованные, очарованные кружением лермонтовских ритмов и рифм и этим взрывным драматическим подтекстом, который так легко угадывался детским сердцем.

Я примчу к тебе с волнами
Труп казачки молодой,
С темно-бледными плечами,
С светло-русою косой.
      

С тех пор все блондинки с косами вызывали во мне острое чувство жалости. Оно коренилось в этих строчках, где "светло-русая коса" привела к гибели какую-то не знакомую мне, но несчастную девушку. Жаль было и "гребенского казачину", который хоть и не подавал виду, что тоскует по утопленнице, но стремился "на кинжал чеченца злого" сложить голову свою, причем сложить не случайно, а сознательно ища смерти. Этот мотив сознательного поиска развязки с детства вошел мне в плоть и кровь. Я с наслаждением читала отечественную и западную литературу, в которой он присутствовал. А если в книге, которую я открывала, его не было, она сразу казалась мне скучной и пресной. Таким образом моя любовь к Хемингуэю, Ремарку, Бёллю была продиктована Лермонтовым. Атмосфера фатальности, так или иначе присутствующая во всех лермонтовских произведениях, окрашивала окружающий мир в сложные, неоднозначные тона. И когда я задавала бабушке вопрос: "Кто же виноват в том, что казачка бросилась в реку?" - я уже знала, что она ответит: "А никто, внучка, жизнь. Жизнь - она такая, что может убить, а может и помиловать. Это уж как Бог даст".

Это была сложная теория, которая не вмещалась в мой детский ум. Но сердце принимало ее легко и естественно.

У памятника Лермонтову я написала первое свое стихотворение, которое ему же было и посвящено. Сложилось оно февральскими сумерками. Шел мелкий снежок. Сквер был пуст, и никто не мог разделить моего одиночества, кроме поэта, сидящего на своем пьедестале.

И, как живой, он сейчас с книгой раскрытой сидит,
Взором задумчивым вдаль, в горы Кавказа глядит...
      

Эти корявые, неловкие, неумелые строки, которые тем не менее лились прямо из сердца, дали мне все же ощущение радости приобщения к творчеству.

Я училась в восьмой школе, расположенной на улице Буачидзе, рядом с Домиком Лермонтова, поэтому уроки литературы, связанные с творчеством поэта, часто проходили не в классе, а в музее. Анна Ивановна Гусева водила нас нередко и в Лермонтовский сквер и вместо нудных опросов на оценку читала там его стихи.

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучъе слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
      

Не знаю почему, но эти строки запали мне в душу. В них слышался другой Лермонтов - не бунтарский, не горький, не фатальный, а нежный и умиротворенный. Видимо, таким он родился на свет, но жизнь внесла в естественный, природный образ свои поправки.

Когда мы возвращались домой, я спросила Анну Ивановну:

- Как вы думаете, почему Лермонтов написал "Молитву"?

- Он был раненый человек, - ответила она, - он рано потерял внутреннюю гармонию.

- Как это? - не поняла я.

- А так. Каждый, кто прошел войну, кто убил хоть раз, кто понес утрату, - ранен на всю жизнь. Лермонтов рано осиротел. Остро перенес трагедию пушкинской гибели. Остро ощутил несовершенство жизни и стал стремиться к развязке. Война усугубила драматическую канву его судьбы. Он был сыном России, но и сыном свободы тоже, и эта двойственность разрывала его на части. Что ему оставалось? Молиться! И все его стихи - своеобразная молитва о прощении и отпущении грехов всех людей в целом и каждого в отдельности, ибо каждый грешник несчастен по-своему, но молитва - одна на всех.

Опубликовано в литературно-художественном журнале "Южная звезда", №1, 2001г.

Вернуться к выбору статьи